Зазвонил телефон, несчастный и требовательный женский голос сказал, что это звонит Баранова, она знает, что Федор Федорович уезжает на фронт; но она звонит в третий раз, теперь с угла, из автомата, и он не вправе отказаться поговорить с ней десять минут!

Серпилин не любил, когда ему напоминали о том, что он вправе и чего не вправе, но раз Баранова позвонила, он не позволил себе отказать ей:

— Приходите, жду вас.

И, повесив трубку, спросил жену, не помнит ли она, как зовут Баранову.

— А я ее вообще не помню, — не скрывая неприязни, сказала Валентина Егоровна.

Смерть Баранова не примирила с ним Валентину Егоровну. В ней все кипело от мысли, что последние полчаса перед разлукой с мужем у нее отнимет жена человека, приложившего руку к тому, чтобы отнять у нее мужа на целых четыре года, самых долгих и страшных в ее жизни.

— Нахалка все-таки! — непримиримо и, скорее всего, несправедливо сказала она и, не стыдясь своей несправедливости, захватив чемодан, ушла собирать вещи мужа на кухню, не желая видеть эту женщину.

Серпилин допил чай в одиночестве, силясь вспомнить не только имя и отчество Барановой, но и какая она из себя: кажется, молодая, моложе Баранова. Он видел ее, помнится, в тридцать шестом году на вокзале, когда они ехали на осенние маневры в Белоруссию; тогда-то, кажется, Баранов их и познакомил.

Женщина, которой он через несколько минут открыл дверь, была действительно еще не стара, одета в форму военного врача, и если бы Серпилин в ту минуту думал об этом, то, наверное, мысленно бы добавил: "И хороша собой".

Он помог ей раздеться, посадил за стол и предложил чаю. Но она поспешно отказалась, посмотрела на большие мужские ручные часы и сказала, что отнимет у него ровно десять минут, как и предупредила по телефону.

Что ее муж погиб, она знает уже месяц, и уже месяц, как ее старший сын, которому восемнадцать лет, узнав о гибели отца, ушел добровольцем на фронт, и она одобрила это. Ей сообщили число, когда погиб муж, — 4 сентября, и сказали, что она может ставить вопрос о пенсии. Но она еще не оформляла этого...

— И вообще все это с пенсией пока не так важно, — поспешно добавила она. — Как видите, я на военной службе, работаю ведущим хирургом госпиталя, старший сын на фронте, младший у родителей мужа и вполне устроен, так что наша семья ни в чем не нуждается. — Она говорила так, словно заранее хотела оградить себя от подозрений, которых не было у Серпилина.

— Но я только вчера, после долгих звонков, пошла к... — она назвала фамилию Ивана Алексеевича, — в надежде, что такой человек, как он, может знать больше других. И он действительно сразу же сказал, что муж выходил из окружения с вами, и рекомендовал обратиться к вам.

"И черт бы его подрал за это! Навязал крест и мне и ей на шею", — подумал Серпилин с долей сочувствия к этой независимо державшей себя женщине.

Серпилина было нелегко пронять, он верил сдержанным чувствам и сейчас в напряженно звеневшем голосе женщины и в ее глазах читал больше горя, чем если бы она разливалась тут перед ним слезами.

— Да, — сказал он вслух, — мы действительно вместе выходили.

Он говорил медленно, обдумывая тем временем сразу два вопроса: что ей сказать и что ей уже сказали? Сведения о гибели Баранова могли исходить только из уст Шмакова и из тех строевых списков, которые он сдал по выходе из окружения. Но включал ли Шмаков туда какие-нибудь пояснения или не включал и что ей сказали, этой женщине: то, что она говорит, или больше? Пожалели ее, и в самом деле она не знает? Или знает больше того, что говорит, а у него, Серпилина, хочет проверить? Все это было одинаково возможно и не противоречило искренности горя, которое он слышал в голосе женщины.

— Действительно, выходили вместе, и погиб он действительно четвертого сентября. — Серпилин все еще до конца не решил, как говорить с ней, но она услышала еле заметное колебание в его голосе.

— Расскажите мне, пожалуйста, правду, все, как было! Мне это важно, а главное, это хотят знать сыновья, прежде всего старший. Я обещала написать ему на фронт.

Но именно теперь, когда он сказала "скажите всю правду" и снова упомянула о сыне, Серпилин решил не говорить ей правды — ни всей, ни половины, ни четверти.

Он сказал, что встретил ее мужа в конце июля, когда выходил со своей частью лесами из Могилева на Чаусы, что муж ее в условиях окружения, как и некоторые другие командиры, — эту фразу Серпилин выговорил с трудом, хотя она была только частичной ложью, — воевал рядовым бойцом и погиб четвертого сентября, в самом начале боя, разыгравшегося в ту ночь при переходе шоссе. Сам он, Серпилин, не видел, как это произошло, но ему сообщили, что Баранов погиб смертью храбрых... Снова сделав над собой усилие, он сказал это не столько для нее, сколько для ее сына, которому она будет писать на фронт.

— Так что, как видите, к сожалению, мало что могу добавить. У меня было там под командой полтысячи людей, и я не могу помнить все подробности о каждом. Шли мы тяжело, со многими боями и потерями, а в последнем бою, когда уже соединялись, потеряли половину людей. Вам, конечно, от этого не легче, но в живых из нас вообще осталось меньшинство...

— Может быть, вы чего-нибудь не договариваете? — Она испытующе посмотрела на Серпилина.

Сначала ему показалось, что его выдал тон, которым он говорил о Баранове, — но нет, кажется, он сдержался. Потом он подумал: может быть, ее поразило, что муж — полковник — был у него, Серпилина, простым бойцом?

Но, продолжая смотреть ей в глаза, он понял, что правдой было не то и не другое. Просто она знала или угадывала в своем муже что-то такое, что заставляло ее бояться за него. Как видно, она любила его, но при этом боялась: какой он будет там, на войне?

Она надеялась узнать о муже хорошее, для этого и пришла, и в то же время в глубине души боялась узнать плохое. А сейчас, когда Серпилин замолчал, заподозрила, что это плохое все же было и лишь осталось несказанным.

— Может быть, вы все-таки чего-то не договариваете мне? — повторила она.

"Может быть, может быть..." — мысленно сказал он. Но вслух ответил, что нет, он рассказал все, как было, и пусть она напишет об этом сыну.

"Главное все же не она, а сын!" — еще раз подумал он.

На этот раз, кажется, она поверила.

— Я буду писать сыну и сошлюсь на вас.

— Что ж, ссылайтесь, — сказал он.

А про себя подумал: черт его знает, наверное, в этом ненавистном ему Баранове было что-то такое, за что его и сейчас еще любит такая, как видно, хорошая женщина.

Он проводил ее в переднюю и подал шинель. Она поблагодарила и ушла. Когда он вернулся и посмотрел на часы, то увидел, что она не уложилась всего на четыре минуты. Для женщины, пришедшей с тем, с чем пришла она, это был подвиг.

"Да, с характером человек. Так за что же она все-таки любила Баранова? Или, как говорится, ни за что? За просто так?.. Тоже, кажется, бывает..." — подумал он, сам, однако, не представляя себе, как это может быть.

— Уже ушла? — входя, спросила Валентина Егоровна.

Даже то, что Баранова так быстро ушла, не смягчило ее. Она просто решила, что Серпилин сказал этой женщине все, как было, потому она и ушла так быстро.

— Ну как, все ей сказал? — не удержалась она.

— Ничего я ей не сказал! — недовольно ответил Серпилин. Он не хотел больше разговаривать на эту тему. — Сказал, что пал смертью храбрых.

— Не знала прежде за тобой привычки врать, — непримиримо сказала Валентина Егоровна.

— А ты полегче на поворотах! — рассердился Серпилин. — Сын пошел добровольцем на фронт, мстить за отца. Так за кого же прикажешь ему мстить? За труса?

— А разве, кроме как за его дорогого отца, мстить не за кого? Если бы его отец был жив, значит, сыну можно не на фронт, а за Урал ехать? Не согласна!

Проблема: Допустима ли ложь во спасение?

Пример сочинения по тексту Симонова

В напряженном эпизоде из военной прозы К. Симонова сталкиваются две правды: жестокость фактов и милосердие человеческого сердца. Проблема, которую поднимает автор, глубока и неоднозначна: допустима ли ложь, если она направлена на спасение души другого человека, на сохранение его веры и смысла жизни?

Позиция автора (раскрытая через мысли и поступки Серпилина) склоняется к утвердительному ответу: ложь может быть оправдана высшей нравственной целью – защитой живых от разрушительной правды, способной лишить их сил для борьбы и жизни. Эта позиция раскрывается через мучительные раздумья и решительный поступок героя.

Первый пример-иллюстрация – это сам момент выбора Серпилина. Узнав, что старший сын Баранова, узнав о гибели отца, ушел добровольцем на фронт, а мать просит "всю правду" для него, Серпилин решает солгать: "именно теперь... Серпилин решил не говорить ей правды — ни всей, ни половины, ни четверти". Он создает версию о героической гибели отца-бойца ("погиб смертью храбрых"), понимая, что сыну нужен образец для мщения и продолжения борьбы ("Главное все же не она, а сын!"). Автор показывает, что мотивом лжи становится не страх или корысть, а сострадание и ответственность за судьбу юноши на фронте.

Второй эпизод – это реакция жены Серпилина, Валентины Егоровны, и его внутренний монолог после ухода Барановой. Валентина Егоровна, озлобленная потерей мужа из-за Баранова, непримирима: "Не знала прежде за тобой привычки врать". Ее позиция – абсолютная правда любой ценой. Однако Серпилин, раздраженный ее бескомпромиссностью ("А ты полегче на поворотах!"), размышляет о загадке человеческих чувств: "А про себя подумал: черт его знает, наверное, в этом ненавистном ему Баранове было что-то такое, за что его и сейчас еще любит такая, как видно, хорошая женщина". Он осознает сложность жизни и то, что даже "плохой" человек может быть дорог кому-то. Контраст между непримиримостью жены и тяжелым, но осознанным выбором Серпилина подчеркивает авторскую мысль: правда не всегда абсолютное благо, иногда милосердие и защита живых важнее фактов.

Смысловая связь между примерами – это противопоставление. Первый пример (решение Серпилина солгать) показывает действие, продиктованное состраданием к сыну и пониманием нужд войны. Второй пример (реакция жены и размышления Серпилина) демонстрирует иную, жесткую позицию (правда любой ценой) и углубляет мотивацию героя, показывая его попытку понять и оправдать даже чувства женщины к человеку, которого он презирал. Вместе они раскрывают внутренний конфликт героя и авторскую идею о нравственной тяжести и возможной оправданности "лжи во спасение" в экстремальных обстоятельствах.

Я полностью согласен с позицией К. Симонова, выраженной через Серпилина. Бывают ситуации, когда жестокая правда калечит души и лишает людей последней опоры. Классический пример – поступок Маши Мироновой в "Капитанской дочке" А.С. Пушкина. Чтобы спасти Гринёва, она едет к императрице и, представляясь "племянницей коменданта", умоляет о помиловании. Хотя формально ее слова о поездке в Царское Село "к тетке" не были исчерпывающе правдивы в контексте ее истинной цели (она приехала просить за Гринёва), ее "лукавство" или умолчание продиктованы высшей целью – спасением невиновного. Как и Серпилин, Маша руководствуется не личной выгодой, а любовью, долгом и милосердием. Ее поступок, как и решение Серпилина, воспринимается читателем как нравственно оправданный.

Таким образом, текст Симонова убедительно показывает, что в условиях войны, перед лицом чужого горя и необходимости защитить живых, жестокая правда может быть страшнее спасительной лжи. Ложь Серпилина – это не слабость, а проявление высшей человечности и ответственности, тяжелый нравственный выбор в пользу сохранения жизни духа тех, кто должен продолжать жить и бороться. Это признание того, что иногда милосердие и надежда важнее беспощадной истины.